Ай-дай-далия

Это – мои горы. Они прекрасны, как сон, нежны, как улыбка матери, суровы, как закон шариата и опасны, как клинок гурда. Это – мои горы…
По моим горам еду я туда, где гяуры строят свои крепости и прокладывают свои дороги. Я еду туда, чтобы делать то, что умею. Я немного умею, но то что умею – умею хорошо! Очень хорошо!
Три года мне было, когда мой отец впервые посадил меня в седло. Десять лет мне было, когда мой дед подарил мне жеребенка-стригунка. Двенадцать лет мне было, когда мой Каро признал во мне единственного хозяина и повелителя. С тех пор минуло восемь лет, и не многие могут сравниться со мной в джигитовке. Это хорошо!
Три года мне было, когда отец впервые дал мне в руки кинжал. Десять лет мне было, когда дядя по матери подарил мне шашку. Тринадцать лет мне было, когда я впервые напоил ее кровью. С тех пор прошло семь лет, и немногие могут рассказать  о том, как бились со мной, ибо Аллах, в неизъяснимой милости своей, не позволил мертвецам говорить. Это хорошо!
Пять лет мне было, когда дед впервые дал мне пистолет. Двенадцать мне было, когда старший брат подарил мне винтовку. Пятнадцать мне было, когда моя винтовка говорила с кровником нашим, Али Валидом. Пела она песни прощальные ему, его детям, женам и слугам. С тех пор пять лет ушли за заснеженный Казбек, и никто не сможет сказать, что моя винтовка хоть раз дала промах. Это хорошо!
Вот почти все, что я умею делать. Есть, правда, еще одно…
Три года мне было, когда отец бил меня лозой по рукам за то, что я протянул их к сазу. Шесть лет мне было, когда мой дед бил меня лозой за то, что взялся я играть на сазе, не умея. Десять лет мне было, когда дядя по матери бил меня лозой за то, что играя на сазе, я взялся слагать песню, и не сумел. Пятнадцать лет мне было, когда мой старший брат дал мне пощечину за то, что когда я играл на сазе и пел, не все слушали меня и не все прекратили свои разговоры. С тех пор прошло пять лет. И нет такого акына, который пройдя через наш аул, не был бы с почетом принят в нашем доме. И никто не принес в наш дом новую песню и при этом остался без награды.
Немногое я люблю в своей жизни. Горы наши люблю. Каро своего люблю. Люблю свою шашку-гурду, с потертой рукоятью, и серебряными ножнами. Люблю свою винтовку с узорным стволом и узким прикладом. Лейли люблю…

Первый раз, когда я встретил Лейли, я не знал еще, что полюблю ее. Четырнадцать лет мне было, и скакал я на своем Каро по аулу. А она тащила кумган с водой из родника, что прямо за нашим аулом. Жаркий день, сухая пыль из под копыт коня. Запершило в горле моем и захотелось мне пить. Не остановил я Каро, нагнулся слегка и подхватил кумган у нее с плеча. Напился, коня поводьями вздернул, на задних ногах танцевать заставил, повернул. Хотел этой девчонке кумган протянуть, смотрю – а она плачет. Испугалась меня…
Смешно мне стало. Бросил я ей кумган, свистнул и поскакал дальше. Думать про нее забыл. А на другой день отец  меня – лозой. Чтобы дочь уважаемого человека не пугал…
С тех пор шесть лет прошло. Лейли  выросла. В свои четырнадцать – красавица из красавиц. Прекраснее горячего молока в зимнюю стужу. Прекраснее, чем родник в летний зной. Прекраснее гурии в райском саду…
…Взял я свой саз, пришел к сакле ее отца, старого хаджи Ибрагима, сел под дерево и запел. Пел о том, что такой красавицы, как Лейли не сыскать, хоть весь Кавказ обойди. Ни у аланов, ни в Кабарде, ни в самой Нахичевани… Пел о том, что гранат сохнет от зависти, когда видит ее губы, а звезды натягивают на себя чадру облаков, если сравнят себя с  ее глазами. Спел о том, что серна бросится в ущелье, если Лейли грациозно пройдет мимо. И о том пел, что родник не посмеет журчать и пересохнет, когда услышит ее смех, а когда ветер касается ее лица, то после свистит и пляшет от радости. И о том спел, что если Лейли улыбнется джигиту, то не будет для него большего счастья, чем умереть ради нее. Ай-дай-далия!..

Долго я пел, а потом вышел ко мне старый хаджа Ибрагим, и сыновья его – Алишер и Шамиль. В дом меня позвали, на почетное место усадили. Угощали, говорили о разном. Только про Лейли не сказали ни слова. Провожали меня с почетом, до самого моего порога. А следующим утром собрались дед мой, мудрый Салех, и отец мой, прославленный Мурад, и брат мой, отчаянный  Джабраил, и дядя по матери, отважный Исмаил, и отправились в дом хаджи Ибрагима, о свадьбе договариваться.
Хаджа  Ибрагим мне великую честь оказал. За Лейли калым в три тысячи монетов назначил. Такой калым с простого джигита не попросят. И с мюрида простого не спросят. Такой калым соберет только джигит из джигитов, храбрец из храбрецов, которого и князю первым у порога встречать и первым приветствовать не зазорно…
Вот потому я и еду к гяурам, ибо где же мне еще, во имя Аллаха, собрать такой калым?
Наш закон суров. Он запрещает убивать людей. Но гяуры – не люди! Они живут так, что позорят наши горы, наши обычаи и наши законы. И Аллах разрешил нам брать у гяуров то, что нам нужно.
Я еду к гяурам, и пою. Пою о том, как возьму у них  коней, и оружие и девушек. Коней я продам, потому что нет под солнцем коня лучшего, чем мой Каро, лов-тавро. И оружие продам, ибо нет под луной шашки лучшей, чем моя гурда, и винтовки лучше моей. А девушек продам, но одну оставлю. Пусть служит моей Лейли. Пусть моя красавица жена носит сыновей моих и рожает джигитов, а воду и дрова пусть носит гяурская девушка. И пусть моя красавица Лейли сидит у очага, а рабыня его разжигает и смотрит, дабы он не погас. И пусть когда я приду домой из похода, Лейли омоет мне ноги, а воду пусть выплеснет служанка. Ай-дай-далия!..

В моих горах ночь чернее кос моей Лейли. Не было на небе ни луны, ни звезд, когда подкрался я к поселению гяуров. Черный бешмет мой и черная моя папаха скрылись в темноте, и меня скрыли. Добрых коней я взял. Трех прекрасных жеребцов, почти таких же как мой Каро. Охраняли их всего два караульщика: старик с клочковатой, как у козла, бородой и мальчишка, с белыми, точно пакля, волосами. Они не крикнули, не позвали никого на помощь. Легкой тенью птицы ночной подкрался я к ним, и только раз блеснул мой кинжал во тьме. Пусть моей победной песней прозвучит плач гяурок по этим шакалам! Ай-дай-далия!..

Леса в моих горах гуще, чем ресницы моей Лейли. Буркой из зеленых ветвей укрыли меня ветви, когда засел я на тропе, по которой ходят гяуры. Долго стерег я свою добычу. То шли мимо меня гяуры большими отрядами, и не было бы мне чести погибнуть, точно волку, окруженному собаками. То шли гяуры безоружные, и не было бы мне чести убивать их, словно хорьку – кур. Но вот, наконец, подъехала арба, а в ней трое казаков, да примет Иблис их души. Помутил Аллах их разум, и упились они вином, а винтовки свои держали в чехлах, и шашки свои – в ножнах. Спела им песни моя винтовка, и поцеловала их шашка моя, и мой Каро умчал меня в мои горы. Ай-дай-далия!..

Долго ждал я девушек. Замер на берегу реки, словно тростник, затаился, словно змея. И день сменила ночь, и сменил ее день, и снова пришла ночь. Но на берег выходили лишь старухи, чьи пальцы узловаты, точно корни чинары, а спины согнуты, словно деревья над водой. Или девушки выходили, но охраняли их казаки, и не было бы мне чести погибнуть, не добыв рабынь для моей Лейли.
А на третий день пришли на берег девушки, чьи спины прямы, лица приятны на взгляд, а груди – на ощупь. И отвел Аллах глаза казакам, и не пришли они охранять их. Гурда моя напилась крови четверых из гяурок, а остальные три испугались так, что бежать не могли и кричать не могли. И связал я их крепкими веревками, и увез с собой на своих конях. Ай-дай-далия!..

С прибытком продал я трех коней, и три винтовки, и три шашки, и двух молодых рабынь купцу из Нахичевани. И отдал он мне три тысячи монетов, и хотел я поехать домой. Но Аллах вдруг спросил меня: «Салах, что подаришь ты своей Лейли, куда приведешь ее, чем укроешь, если замерзнет, и чем украсишь, когда возвеселит она сердце твое?» И спрятал я ту девушку, что оставил рабыней для Лейли, и пустил моего Каро по следам купца из Нахичевани. И выследил я его, и, обогнав, засел над тропой, которой шел он, радуясь выгодной сделке.
Я не брал у купца оружие и рабынь, что продал ему. Я оставил рабынь и оружие рядом с купцом, и сбросил их в ту же пропасть, в которую упал он сам, унося пулю мою в своем сердце. Но коней я пожалел, и из тех денег, что нашел я в кошельках его, отсчитал за них цену, которую он заплатил мне, и бросил их ему. И Аллах возрадовался, ибо я поступил справедливо. Ай-дай-далия!..

И приехал я в аул свой и не узнал его. Ибо не было больше аула моего и дома моего. Пока я ездил за калымом, пришли гяуры. Подло ночью напали они на аул наш –  да будут их души вечно гореть в аду! – и напали на спящих джигитов. И многие были убиты, точно куры в хорьками, не успев обнажить шашки и поднять винтовки. А гяуры, подлостью своей затмившие Иблиса, перебили тех, кто сопротивлялся им. И, гордясь своим ничтожеством, увели наших женщин и детей в плен, связав их, точно овец.

Нашел я то место, где пали дед мой, мудрый Салех, и отец мой, прославленный Мурад, и брат мой, отчаянный  Джабраил, и дядя по матери, отважный Исмаил. И увидел я, что сражались они, подобно львам, но были сразу убиты, не успев дотянуться до оружия своего и до врагов своих, подлых гяуров. И нашел я то место, где стоял дом моей Лейли, который сожгли гяуры. Боль затопила сердце мое, и скорбь ослабила руки мои. Я не сумел даже убить рабыню, что вез в дар возлюбленной моей, и она бежала в мои горы, и не догнал я ее. Под тяжестью горя своего сел я под высокую чинару. О Аллах, за что ты караешь меня столь тяжко?! Почему ты столь несправедлив?!! Ай-дай-далия!..