Рассказ старый. Считаю его своей неудачей. На данный момент переросла его. Уж ругали меня за него, ругали.. Если есть желание еще поругать - пожалуйста. Написан был на эмоциях. Больше к подобной теме возвращаться не хочу.

Пылинки смешно летают в солнечном свете. Попадают в нос – я чихаю. Сижу на ступеньках. Думаю. Мама говорит, что очень много думаю. Не по возрасту. О чем думаю? Да о многом… О маме. О том, какая она худенькая и какие у нее грустные глаза. Еще о брате и сестре. Они наверху играют в прятки. Я тоже хочу, но меня быстро находят, поэтому неинтересно. А еще они играют в догонялки. И тогда от громкой возни и топота весь дом стоит на ушах. Мама расстраивается от этого. А я не понимаю, как это дом и на ушах? Меня не берут. Потому что – слабенький. Бегаю медленно. Мама иногда смотрит на меня и вздыхает тихонько, когда думает, что не вижу. Сейчас ее нету. Она всегда утром уходит, но всегда возвращается. Кормит нас, моет. Потом мы засыпаем. Рядышком с ней. Это я люблю больше всего. Прижаться к ее боку, закрыть глаза и не думать. Это мое счастье. Она самая лучшая, моя мама. 
…Смотрю вниз – там люди ходят. Взрослые. Смеются, разговаривают. Рано утром они приходят по одному, вечером шумными стайками уходят. В нашем доме целых два этажа и чердак. На первом контора за железной дверью. А на втором – мы.
Иногда эти люди угощают чем-нибудь вкусным. Особенно часто одна тетенька с мозолистыми руками, которая моет полы в конторе. От нее всегда пахнет чем-то вкусным. Леся и Васька бегут к ней, сломя голову. А она сует то колбасу, то творог, то еще что-нибудь. Например, макароны по-флотски. Это очень вкусно. А я не бегу, хоть она и зовет. Леська называет меня трусишкой, но всегда делится угощением. А Вася – нет. Сам все лопает. А я не трушу, просто мне стыдно просить. У тетеньки и без нас наверняка есть кого угощать…
Когда идет дождь  – погулять не выйдешь. Капли так громко барабанят по крыше, что становится страшно. Тук–тук…Тук–тук–тук.… И так может продолжаться весь день. И ночь.
Жарко. Небо такое ясное. В такую погоду я обычно залезаю на крышу и греюсь. Старое железо становится прямо таки горячим, но это ничего. Лучше, чем холод. Главное, что там я – повелитель мира. Потому что – высоко. Надо мной огромное небо. Ветерок обдувает. Это тоже мое счастье.
Сегодня кто-то повесил зеркальце на железную входную дверь. Чтобы она не закрывалась – придвинули кирпич. Ветер раскачивает веревочку – солнечное пятнышко прыгает по облупленным стенам. Здорово. Брат с сестрой уже вдоволь наигрались с ним, чуть не разбили.
Осторожно касаюсь зеркала. А вот интересно, тот, за тонкой блестящей поверхностью – он такой же, как и я? Или совсем другой? Веселый или грустный? Добрый или злой?
А еще интересно то, что во дворе. Во-первых, там голуби. Леська и Вася, когда выходят туда, любят их гонять. Наглые птицы взлетают лишь перед самым носом. Ничего не боятся. Во-вторых, можно полазить по деревьям. Я, правда, высоко залезть не могу. Лучше всего это получается у брата. Но залезть-то легче, а вот вниз…  Как-то раз Леська вскарабкалась на ветку, а слезть  – страшно. Громко орала. Пока, наконец, дядька из охраны не принес лестницу и не снял ее. С тех пор не залезает высоко.
Конторские, переговариваясь и смеясь, уже ушли. Во дворе – никого. Только глупые птицы топчутся по разбросанным крошкам хлеба
Во двор въезжает фургон. Белый, со значками на боку. Тут каждый день так. Обычно люди в синей одежде таскают туда-сюда коробки, обклеенные разноцветными лентами. Мне всегда было интересно, что же в них. Мама говорит – не знает. А Леська слышала, что там – «товар». Стоит ли ей верить.
Из фургона вылезают двое. Незнакомые. В руках у них белые баллоны с длинными трубками. Двор заполняется резким запахом. Непонятно. Я прячусь за скамейку. Они, таща баллоны, подходят к нашей двери, надевают что-то вроде намордников, и ныряют в темную прохладу подъезда.
Пойти посмотреть? Пока я думаю, во двор выходит охранник. Прикуривает, жмурясь от солнца. На улице – это ничего. А конторские в дождь курят прямо в подъезде. Вонючий дым поднимается наверх, и я чихаю.
Двое с баллонами выходят, о чем-то говорят с охранником. Он сплевывает и ругается. Я не слушаю, бегу мимо них. Домой. Сердце заходится от страха.
Ступеньки мокрые и скользкие – чуть не падаю. Забегаю на самый верх. В нос ударяет удушливая волна. Во рту становится кисло. Чем выше, тем труднее дышать. Глаза слезятся.
Забегаю на чердак. В пыльном луче света вижу Леську. Лежит рядом с лесенкой на крышу. Глаза будто стеклянные. Рядом брат. Не дышит. Головы не видно, она скрыта темнотой.
Бросаюсь прочь. Как можно дальше отсюда. Вниз, на воздух. В проеме входной двери мутный силуэт. Глаза слезятся. Уже не различаю, кто это. Темно. Заползаю под лестницу. Там стоят лопаты и метелки дворника, навалены доски. Залезаю за них и прячусь. Тошнит. Голова тяжелая. Ложусь на холодный пол, сил нет шевелиться. Совсем не больно. Только страшно. Мама! Где же ты? Почему не приходишь…

На следующий день три женщины вышли во двор на утренний перекур.
– Кошмар! Придумали – котят травить! Забились поди по щелям, а нам теперь вонь эту нюхать, – визгливо запричитала та, что постарше, передернула плечами и затянулась, – Лучше бы сразу утопили, как родились, а сейчас-то… жуть.
– Начальству виднее. Котов много развелось. Антисанитария, понимаешь. Двоих-то нашли, уже убрали. Куда вот третий делся, – вздохнула вторая и добавила, – Вальку-уборщицу жалко. Ревет там, будто по детям убивается.
– Да, надо было Петровича попросить. Пока слепые были. Уж задолбались пристраивать котят этих, сколько можно! – отозвалась третья. – Не кошка, а свиноматка какая-то, каждый год по два раза рожает. Вон ходит, зовет их, глупая.
Еще через день из-под лестницы поползли черви.